Неточные совпадения
Осип (
принимая деньги).А покорнейше благодарю, сударь. Дай
бог вам всякого здоровья! бедный человек, помогли ему.
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого
приняли… И батюшка будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Сначала он
принял было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и в гостинице все нехорошо, и к нему не поедет, и что он не хочет сидеть за него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил мысли, и, слава
богу, все пошло хорошо.
Скотинин. Смотри ж, не отпирайся, чтоб я в сердцах с одного разу не вышиб из тебя духу. Тут уж руки не подставишь. Мой грех. Виноват
Богу и государю. Смотри, не клепли ж и на себя, чтоб напрасных побой не
принять.
— Знаю я, — говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, — что истинной конституции документ сей в себе еще не заключает, но прошу вас, моя почтеннейшая,
принять в соображение, что никакое здание, хотя бы даже то был куриный хлев, разом не завершается! По времени выполним и остальное достолюбезное нам дело, а теперь утешимся тем, что возложим упование наше на
бога!
— Петр Дмитрич, Петр Дмитрич! — умоляющим голосом заговорил он в отворенную дверь. — Ради
Бога, простите меня.
Примите меня, как есть. Уже более двух часов.
Его обрадовала мысль о том, как легче было поверить в существующую, теперь живущую церковь, составляющую все верования людей, имеющую во главе
Бога и потому святую и непогрешимую, от нее уже
принять верования в
Бога, в творение, в падение, в искупление, чем начинать с
Бога, далекого, таинственного
Бога, творения и т. д.
Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не
принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай,
Бог милостив», писала она.
— Благородный молодой человек! — сказал он, с слезами на глазах. — Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!..
Принимай их после этого в порядочный дом! Слава
Богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в моей скромности до поры до времени, — продолжал он. — Я сам был молод и служил в военной службе: знаю, что в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.
— Сохрани
бог подличать! — сказал Чичиков и перекрестился. — Подействовать словом увещания, как благоразумный посредник, но подличать… Извините, Андрей Иванович, за мое доброе желанье и преданность, я даже не ожидал, чтобы слова <мои>
принимали вы в таком обидном смысле!
— Да уж в работниках не будете иметь недостатку. У нас целые деревни пойдут в работы: бесхлебье такое, что и не запомним. Уж вот беда-то, что не хотите нас совсем взять, а отслужили бы верою вам, ей-богу, отслужили. У вас всякому уму научишься, Константин Федорович. Так прикажите
принять в последний раз.
Богат, хорош собою, Ленский
Везде был принят как жених;
Таков обычай деревенский;
Все дочек прочили своих
За полурусского соседа;
Взойдет ли он, тотчас беседа
Заводит слово стороной
О скуке жизни холостой;
Зовут соседа к самовару,
А Дуня разливает чай,
Ей шепчут: «Дуня,
примечай!»
Потом приносят и гитару;
И запищит она (
Бог мой!):
Приди в чертог ко мне златой!..
— Я тут еще беды не вижу.
«Да скука, вот беда, мой друг».
— Я модный свет ваш ненавижу;
Милее мне домашний круг,
Где я могу… — «Опять эклога!
Да полно, милый, ради
Бога.
Ну что ж? ты едешь: очень жаль.
Ах, слушай, Ленский; да нельзя ль
Увидеть мне Филлиду эту,
Предмет и мыслей, и пера,
И слез, и рифм et cetera?..
Представь меня». — «Ты шутишь». — «Нету».
— Я рад. — «Когда же?» — Хоть сейчас
Они с охотой
примут нас.
Он молился о всех благодетелях своих (так он называл тех, которые
принимали его), в том числе о матушке, о нас, молился о себе, просил, чтобы
бог простил ему его тяжкие грехи, твердил: «Боже, прости врагам моим!» — кряхтя поднимался и, повторяя еще и еще те же слова, припадал к земле и опять поднимался, несмотря на тяжесть вериг, которые издавали сухой резкий звук, ударяясь о землю.
— Теперь благослови, мать, детей своих! — сказал Бульба. — Моли
Бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, [Рыцарскую. (
Прим. Н.В. Гоголя.)] чтобы стояли всегда за веру Христову, а не то — пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было на свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и на воде и на земле спасает.
— А пан разве не знает, что
Бог на то создал горелку, чтобы ее всякий пробовал! Там всё лакомки, ласуны: шляхтич будет бежать верст пять за бочкой, продолбит как раз дырочку, тотчас увидит, что не течет, и скажет: «Жид не повезет порожнюю бочку; верно, тут есть что-нибудь. Схватить жида, связать жида, отобрать все деньги у жида, посадить в тюрьму жида!» Потому что все, что ни есть недоброго, все валится на жида; потому что жида всякий
принимает за собаку; потому что думают, уж и не человек, коли жид.
Настасья, стало быть, ничего издали не могла
приметить, слава
богу!» Тогда с трепетом распечатал он повестку и стал читать; долго читал он и наконец-то понял.
— Я вас понимаю и одобряю вас вполне. Мой бедный брат, конечно, виноват: за то он и наказан. Он мне сам сказал, что поставил вас в невозможность иначе действовать. Я верю, что вам нельзя было избегнуть этого поединка, который… который до некоторой степени объясняется одним лишь постоянным антагонизмом ваших взаимных воззрений. (Николай Петрович путался в своих словах.) Мой брат — человек прежнего закала, вспыльчивый и упрямый… Слава
богу, что еще так кончилось. Я
принял все нужные меры к избежанию огласки…
— Избили они его, — сказала она, погладив щеки ладонями, и, глядя на ладони, судорожно усмехалась. — Под утро он говорит мне: «Прости, сволочи они, а не простишь — на той же березе повешусь». — «Нет, говорю, дерево это не погань, не смей, Иуда, я на этом дереве муки
приняла. И никому, ни тебе, ни всем людям, ни
богу никогда обиды моей не прощу». Ох, не прощу, нет уж! Семнадцать месяцев держал он меня, все уговаривал, пить начал, потом — застудился зимою…
Она любила дарить ему книги, репродукции с модных картин, подарила бювар, на коже которого был вытиснен фавн, и чернильницу невероятно вычурной формы. У нее было много смешных
примет, маленьких суеверий, она стыдилась их, стыдилась, видимо, и своей веры в
бога. Стоя с Климом в Казанском соборе за пасхальной обедней, она, когда запели «Христос воскресе», вздрогнула, пошатнулась и тихонько зарыдала.
— Что ж?
примем ее как новую стихию жизни… Да нет, этого не бывает, не может быть у нас! Это не твоя грусть; это общий недуг человечества. На тебя брызнула одна капля… Все это страшно, когда человек отрывается от жизни… когда нет опоры. А у нас… Дай
Бог, чтоб эта грусть твоя была то, что я думаю, а не признак какой-нибудь болезни… то хуже. Вот горе, перед которым я упаду без защиты, без силы… А то, ужели туман, грусть, какие-то сомнения, вопросы могут лишить нас нашего блага, нашей…
— Ну, не надо — я пошутил: только, ради
Бога, не
принимай этого за деспотизм, за шпионство, а просто за любопытство. А впрочем,
Бог с тобой и с твоими секретами! — сказал он, вставая, чтоб уйти.
Объясню заранее: отослав вчера такое письмо к Катерине Николаевне и действительно (один только
Бог знает зачем) послав копию с него барону Бьорингу, он, естественно, сегодня же, в течение дня, должен был ожидать и известных «последствий» своего поступка, а потому и
принял своего рода меры: с утра еще он перевел маму и Лизу (которая, как я узнал потом, воротившись еще утром, расхворалась и лежала в постели) наверх, «в гроб», а комнаты, и особенно наша «гостиная», были усиленно прибраны и выметены.
— Нет, нет, вместе с Анной Андреевной… Oh, mon cher, у меня в голове какая-то каша… Постой: там, в саке направо, портрет Кати; я сунул его давеча потихоньку, чтоб Анна Андреевна и особенно чтоб эта Настасья Егоровна не
приметили; вынь, ради
Бога, поскорее, поосторожнее, смотри, чтоб нас не застали… Да нельзя ли насадить на дверь крючок?
— Тут причина ясная: они выбирают
Бога, чтоб не преклоняться перед людьми, — разумеется, сами не ведая, как это в них делается: преклониться пред
Богом не так обидно. Из них выходят чрезвычайно горячо верующие — вернее сказать, горячо желающие верить; но желания они
принимают за самую веру. Из этаких особенно часто бывают под конец разочаровывающиеся. Про господина Версилова я думаю, что в нем есть и чрезвычайно искренние черты характера. И вообще он меня заинтересовал.
Когда Старцев пробовал заговорить даже с либеральным обывателем, например, о том, что человечество, слава
богу, идет вперед и что со временем оно будет обходиться без паспортов и без смертной казни, то обыватель глядел на него искоса и недоверчиво и спрашивал: «Значит, тогда всякий может резать на улице кого угодно?» А когда Старцев в обществе, за ужином или чаем, говорил о том, что нужно трудиться, что без труда жить нельзя, то всякий
принимал это за упрек и начинал сердиться и назойливо спорить.
Я не
Бога не
принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то Божьего не
принимаю и не могу согласиться
принять.
На что великий святитель подымает перст и отвечает: «Рече безумец в сердце своем несть
Бог!» Тот как был, так и в ноги: «Верую, кричит, и крещенье
принимаю».
Всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения, и
примет смерть гордо и спокойно, как
Бог.
Не
Бога я не
принимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю.
— C’est charmant, [Это восхитительно (фр.).] приживальщик. Да я именно в своем виде. Кто ж я на земле, как не приживальщик? Кстати, я ведь слушаю тебя и немножко дивлюсь: ей-богу, ты меня как будто уже начинаешь помаленьку
принимать за нечто и в самом деле, а не за твою только фантазию, как стоял на том в прошлый раз…
Принял я его полтину, поклонился ему и супруге его и ушел обрадованный и думаю дорогой: «Вот мы теперь оба, и он у себя, и я, идущий, охаем, должно быть, да усмехаемся радостно, в веселии сердца нашего, покивая головой и вспоминая, как
Бог привел встретиться».
Едва только он, задумавшись серьезно, поразился убеждением, что бессмертие и
Бог существуют, то сейчас же, естественно, сказал себе: «Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не
принимаю».
— Я против
Бога моего не бунтуюсь, я только «мира его не
принимаю», — криво усмехнулся вдруг Алеша.
Тем более что сама начинает со мною теперь так поверхностно, одним словом, все об моем здоровье и ничего больше, и даже такой тон
принимает, а я и сказала себе: ну и пусть, ну и
Бог с вами…
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай
Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая
примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как хотите… О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что будешь делать? Плодущи, проклятые.
— Ну, не ври, — с досадой перебил Чертопханов. — Купить мне у тебя этого коня… не на что, а подарков я еще не то что от жида, а от самого Господа
Бога не
принимал!
— Вот вы говорите, что останетесь здесь доктором; а здешним докторам, слава
богу, можно жить: еще не думаете о семейной жизни, или имеете девушку на
примете?
— Поздравляю, господин исправник. Ай да бумага! по этим
приметам не мудрено будет вам отыскать Дубровского. Да кто ж не среднего роста, у кого не русые волосы, не прямой нос да не карие глаза! Бьюсь об заклад, три часа сряду будешь говорить с самим Дубровским, а не догадаешься, с кем
бог тебя свел. Нечего сказать, умные головушки приказные!
Мы не знали всей силы того, с чем вступали в бой, но бой
приняли. Сила сломила в нас многое, но не она нас сокрушила, и ей мы не сдались несмотря на все ее удары. Рубцы, полученные от нее, почетны, — свихнутая нога Иакова была знамением того, что он боролся ночью с
богом.
Меня возмущал его материализм. Поверхностный и со страхом пополам вольтерианизм наших отцов нисколько не был похож на материализм Химика. Его взгляд был спокойный, последовательный, оконченный; он напоминал известный ответ Лаланда Наполеону. «Кант
принимает гипотезу
бога», — сказал ему Бонапарт. «Sire, [Государь (фр.).] — возразил астроном, — мне в моих занятиях никогда не случалось нуждаться в этой гипотезе».
— В лесу есть белые березы, высокие сосны и ели, есть тоже и малая мозжуха.
Бог всех их терпит и не велит мозжухе быть сосной. Так вот и мы меж собой, как лес. Будьте вы белыми березами, мы останемся мозжухой, мы вам не мешаем, за царя молимся, подать платим и рекрутов ставим, а святыне своей изменить не хотим. [Подобный ответ (если Курбановский его не выдумал) был некогда сказан крестьянами в Германии, которых хотели обращать в католицизм. (
Прим. А. И. Герцена.)]
— Так и следует, — отвечала она, — над телом рабским и царь и господин властны, и всякое телесное истязание раб должен
принять от них с благодарностью; а над душою властен только
Бог.
Супруги едут в город и делают первые закупки. Муж берет на себя, что нужно для приема гостей; жена занимается исключительно нарядами. Объезжают городских знакомых, в особенности полковых, и всем напоминают о наступлении зимы. Арсений Потапыч справляется о ценах у настоящих торговцев и убеждается, что хоть он и продешевил на первой продаже, но немного. Наконец вороха всякой всячины укладываются в возок, и супруги, веселые и довольные, возвращаются восвояси. Слава
Богу! теперь хоть кого не стыдно
принять.
— А ты господам хорошо служи — вот и
Богу этим послужишь. Бог-то, ты думаешь,
примет твою послугу, коли ты о господах не радеешь?
— Ну, так вот что. Сегодня я новых лекарств привезла; вот это — майский бальзам, живот ему чаще натирайте, а на ночь скатайте катышук и внутрь
принять дайте. Вот это — гофманские капли, тоже, коли что случится, давайте; это — настойка зверобоя, на ночь полстакана пусть выпьет. А ежели давно он не облегчался, промывательное поставьте.
Бог даст, и полегче будет. Я и лекарку у вас оставлю; пускай за больным походит, а завтра утром придет домой и скажет, коли что еще нужно. И опять что-нибудь придумаем.
И Бог-то жертвы его не
принимал.
Говорят, что был когда-то болван Коляда, которого
принимали за
Бога, и что будто оттого пошли и колядки.
Правда, что красные девушки немного призадумывались,
принимая подарки:
бог знает, может, в самом деле перешли они через нечистые руки.
И я не
Бога не
принимаю, а мира Божьего не
принимаю.